Максим Громов

Один из основателей «Союза заключенных», активист партии «Другая Россия».

Максим - участник самых громких акций НБП: захвата зданий Минюста и "Единой России", штурма латвийского посольства, захвата поезда Москва - Калининград, захвата Минздрава. За участие в мирной акции протеста в одном из кабинетов Минздрава Громов получил три года колонии общего режима. Находился под следствием в Матросской тишине и на Бутырке. Отбывал наказание в ИК-9 (Республика Башкортостан).

Рассказ опубликован в журнале Вестник «В защиту прав заключенных» (№3-4 май-июнь 2010г.)

Разодранные штаны

Это было в феврале 2006 года, когда за голодовку по поводу матрасов я находился в ШИЗО, досиживая десяточку, выписанную мне хозяином.

Камера моя находилась в самом конце коридора. В маленьком тупике – продоле, за душевой, где располагались самые холодные камеры. Эта камера была огромная, рассчитанная шконок на 12 или даже 14. Батарея была в виде слегка теплой, примерно, как парное молоко, метровой трубы. Эта батарея сама по себе не грела совершенно, от кошки, если ее держать на руках, тепла будет несоизмеримо больше.

В маленькой камере можно было еще, позанимавшись, надышать и слегка согреть воздух. Здесь, где можно спокойно играть в минифутбол, это было бесполезно. Но она не была самой худшей. Напротив нее были еще три камеры. Крайняя слева была такая же холодная, как и моя, только чуть меньше, на восемь мест. Напротив была камера холоднее, там батарея была замурована и заштукатурена в стену. Так как камеры были тупиковые, то тепло, обошедшее все камеры по порядку, еле доходило на этот маленький коридорчик. Эта камера была предпоследняя, куда подходило тепло. В ней я на второй день голодовки просидел всего несколько часов. Февраль, минус 35, 40. Впечатлений на всю жизнь. Через час инспектор меня спросил сквозь дверь, как Громов, не жарко? Я неожиданно для себя ответил истеричным полубезумным смехом. Мне действительно было очень смешно, а вопрос казался остроумнейшим. Через полчаса я понял, что еще чуть-чуть и я замерзну, меня явно клонило в сон.

Я вспомнил советский фильм, как одному солдату, до войны руководителю детского танцевального коллектива из Ленинградского дворца пионеров, приказали ехать в блокадный Ленинград. Ему было поручено собрать своих бывших воспитанников для выступления на передовой перед солдатами, оборонявших город. В процессе поисков, придя по старому адресу одного из воспитанников, он находит в промерзлой квартире высохшее тело еще живого мальчика, крутящего ручку патефона. На вопрос, что он делает, мальчик, глядя в сторону пустыми глазами, механически сказал, что мама сказала крутить ручку, чтоб не замерзнуть. Мужчина быстро достал из мешка сухарь и стал его раскалывать об угол стола, приговаривая: потерпи, потерпи, сейчас, сейчас, согреемся. Но парень через минуту умер, так же пусто лядя в сторону или на окно, я не помню.

Я взял сухую, замерзшую тряпку и стал протирать шконку. Менее чем через полчаса, я даже не успел протереть вторую шконку, открылась дверь, и меня перевели обратно в двенадцатиместную камеру, где через час я ощутил, что даже ноги у меня согрелись, что была редкость даже весной в мае, а для февраля – небылица.

И последняя, крайняя, камера справа. Это вообще было нечто. Две стены и потолок выходили на улицу. Но стена с входной дверью стояла рядышком с пожарным, эвакуационным выходом, который старшина ШИЗО/ПКТ осужденный Яродский частенько открывал. Метр от открытой двери в мороз за тридцать превращал камеру в морозильник. Четвертая стена была вплотную к предпоследней камере.

Для полноты картины осталось добавить только, что туда тепло уже от батареи доходило в последнюю очередь, скорее всего, только для того, чтоб система не рванула, хотя не факт, что там батарея вообще была. Ночь в этом морозильнике делала сговорчивыми почти всех. При мне туда на ночь только один раз закрывали парня. Он параллельно со мной объявил голодовку, за что-то свое. Ночью я слышал, как его выводили на продол и ставили на растяжку. Но полагаю, что в итоге он выходил туда погреться. На продоле было намного теплее. В общем, крайняя справа была не просто самая холодная, это был морозильник.

Единственное, что мне скрашивало одиночество, это случайно попавший ко мне Карамзин в сокращениях, видимо изданный для учащихся техникумов, для общего ознакомления. Тем не менее, именно там я заметил, насколько жизнь Сталина схожа с жизнью Ивана Грозного. Сходства иногда были просто разительны. Особенно меня поразило именно то, как Грозный изменился после смерти своей первой жены, став тираном. Сталин так же на могиле своей первой жены сказал, что все самое доброе и святое он хоронит вместе с ней. Или убийство сына Грозным за предательство, и отказ Сталина менять сына Якова на Паулюса, фактически обрекая его на смерть. Ведь согласно знаменитому приказу самого Сталина «Ни шагу назад» и возможно по его личному внутреннему убеждению Яков был предателем. Это очень маленькая часть той череды сходств, которые я для себя тогда открыл. И если верить в реинкарнацию и перевоплощения душ, то Иван Грозный наверняка воплотился в Иосифа Сталина. Очень близки по духу и по судьбе. Кажется Эдвард Радзинский писал о Сталине, что у него была привычка писать карандашом в книгах на полях – напротив понравившихся ему мест о поступках или мыслях – слово «учитель». И биография Грозного у него была исписана вся этим словом. «Учитель», «учитель», «учитель»…

В этой просторной камере одна из шконок не пристегивалась к стене, так как заходила глубоко под большой деревянный стол. Сидеть на ней было удобнее, чем на другой лавке с противоположной стороны стола, которая была низкая и тонкая, стол получался почти на уровне горла. Но с другой стороны, долго на железе шконки сидеть было холодно, и в любом случае приходилось вставать и заниматься гимнастикой. Все сварочные швы на шконках, батареях и уголках, сваренные по периметру столов и лавок, были не обработаны напильниками. Как и полоски на всех шконках ШИЗО/ПКТ и ЕПКТ. Сплошные толстые заусенцы, оставшиеся еще от заводской гильотины, где они резались, или может от полутупой фрезы, наверное, умышленно не удалялись. И первое время я по неосторожности постоянно резал пальцы. Места стыков полосок с рамой кровати так же изобиловали заусенцами и острыми крючками от капель сварки.

Был уже вечер, примерно за час или полтора до отбоя. Я стал выбираться из-за стола на вечерний променаж. И тут случайно зацепился за один из наиболее торчащих крючков. Самое обидное, что я знал этот крючок, и уже неделю осмотрительно и благополучно перелезал через него. Но сейчас поспешил немного и таки зацепился, не отойдя еще от Карамзина, забыл о нем напрочь. Крючок тут же напомнил о себе треском ткани с обратной стороны коленки.

Я почувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Видимо, случилось страшное. Да, я порвал штаны и порвал прилично. Самое противное, что штопать одежду можно только с семи до восьми утра, и только раз в сутки. А это значит пятнадцать дополнительных суток карцера за умышленную порчу казенного имущества мне сейчас выпишут прямо на отбое. То есть составят акт, по которому мне дополнительно еще здесь «потеть» минимум две недели.

Это еще минимум полмесяца не будет под рукой некоторых книг и пришедших писем, пропущенных цензурой и оперативным отделом. Не будет журналов и газет, единственных источников информации, пришедших мне уже от Миши Носова полутора–двухмесячной давности. Но, опять таки, и это не предел, потом, может быть, еще пятнашка, и еще пятнашка, и еще…

После того, как я откусал для всего ПКТ и ЕПКТ матрасы, им нужен был лишь мелкий повод. Так что – когда я доберусь до своих книг, газет и журналов итак двухмесячной давности, без которых мозги просто ссыхаются, превращаясь в какой-то безобразный гербарий... И если по новой учить буквы и учиться читать не надо, то учиться писать все таки приходится…

Дыра зияла достаточно большая. Примерно четыре сантиметра по горизонтали и под углом 90 градусов, сантиметра три вниз по структуре волокна. Сначала я опешил, и, не зная, что делать, просто застыл на некоторое время. Через минуту меня как обдало каким-то ветром, что ли. И далее все произошло быстро и само собой, совершенно неосознанно.

В это время суток в ШИЗО по распорядку дня я имею право получить письменные принадлежности и в течение получаса написать письмо домой. Как правило, надзиратели не давали письменных принадлежностей заключенным. Но сегодня в ночь дежурил Юра. Спокойный и уравновешенный прапор, который ни одной гадости за все время, что выходил на дежурства в ШИЗО/ПКТ, мне не сделал. А дежурил он регулярно, и о нем вообще никто из осужденных не мог сказать ничего плохого. Такой же нормальный из постоянных и, можно сказать, коренных надзирателей ШИЗО/ПКТ был еще такой дядя Миша. Его зэки здесь так и звали. Так вот эти Юра и дядя Миша иногда даже позволяли оставлять письменные принадлежности до самого отбоя, чтобы сдавали их, выбегая уже за матрасом. А это еще лишние полчаса, или страничка письма дополнительно. Просто они меня, видимо, не считали преступником, узнав суть моей делюги, они заметно стали относиться ко мне лучше. Хотя на моей памяти они никогда не относились к кому-то плохо вообще.

Я рванул к тормозам и начал барабанить по ним. Минуты через три пришел Юра и спросил: что, Громов, случилось? Письменные принадлежности, гражданин начальник. Через минуту я, получив ручку с тетрадкой, скинул штаны и сел за стол. Так же, на автомате, из казенного белого вафельного полотенца я вытянул несколько ниток и скрутил их в канатик по три жилки, нитки были ветхие. Из полотенца нитки тянуть я научился ранее, еще в декабре, на первом месяце бура. Из этих ниток я плел для того же полотенца петельки, чтоб его вешать нормально на крючки. И чтоб оно не падало на пол при малейшем задевании.

Шариковой ручкой я проделал дырочки в материи. И проталкивал в них ручкой же нитку. Так, петелька за петелькой, я проталкивал ниточку, стягивая дырку. Раз за разом я накладывал стежки, как если бы я это делал на швейной машинке, чтоб белых ниток не было потом видно. Нитка, проталкиваемая желез ным пером стержня, послушно входила в расширенные предварительно той же шариковой ручкой дырки.

Буквально через минуту, как я закончил эту операцию и надел штаны, в матюгальник монотонный голос сообщим всем камерным заключенным: «ШИЗО/ПКТ/ЕПКТ, объявляется отбой!» В коридоре забегали с матрасами осужденные, и я облегченно вздохнул.

Утром я попросился у напарника Юры заштопаться - Юра выводил осужденных на прогулку, и его не было на продоле. Мерз в прогулочном дворике, расположенном на крыше ШИЗО. Напарник Юры, выдав мне иголку с черными нитками, стал наблюдать, что я буду делать. Я молча снял штаны и начал разрывать вчерашнюю штопку. Молодой надзиратель с удивлением увидел небывалое – белые нитки, которых никогда не было в ШИЗО. И тут же спросил, где я нашел их? Он долго допытывался, но я так и оставил его в неведении, ответив коротко – Бог послал. Что, в общем, наверное, отчасти было правдой.

Максим Громов