Светлана Бахмина

Что такое женская колония № 14

96 тыс. 28 подписей было собрано под обращением к президенту России с просьбой о помиловании юриста ЮКОСа Светланы Бахминой. На свободу она вышла 27 апреля 2009 года по УДО, отсидев 4,5 года в тюрьмах и мордовских лагерях и родив в неволе дочь. Акция по освобождению Бахминой - одна из самых успешных акций гражданского общества 2000-х. Иначе юрист ЮКОСа вышла бы на свободу только в этом июне, 6 июня 2011 года истек ее срок - 6,5 лет. В России, как известно, от тюрьмы и сумы зарекаться нельзя

Чему учит тюрьма и как калечит, как пережили четыре с лишним года отсидки она и ее дети, какой опыт приобрела — обо всем этом The New Times расспрашивал Светлану Бахмину.

Вы уже чувствуете себя свободной?

Мне кажется, что внутреннюю свободу я никогда не теряла, а вот свобода от внешнего мира — она до сих пор не является абсолютной. То есть абсолютной она никогда не бывает, но хотя степень моей свободы на сегодняшний день существенно увеличилась, того ощущения, какое было еще семь лет назад, до часа икс (до ареста 7 декабря 2004 года), пока тоже нет.

Страх остался?

Я не знаю, можно ли это назвать страхом, но, скажем так, предыдущий весь мой опыт, а я в принципе всегда была склонна анализировать события, которые происходили со мной, не позволяет мне исключить какого-то повторения событий. Я совершенно определенно понимаю, что это может быть. Боюсь? Наверное, да, отчасти боюсь — что душой кривить? Потому что знаю, что происходит за этим.

Начало

Если вернуться назад: после ареста Ходорковского и Лебедева вы не думали, что и за вас возьмутся?

Абсолютно не думала. Не могла себе это представить. Я не понимала ни целесообразности этого, я уж не говорю про законность…

Михаил Ходорковский рассказывал, что, когда уже шло сильное давление на ЮКОС, обыски, допросы, он собрал совещание и сказал сотрудникам, что они могут покинуть компанию. Вы были на этом совещании?

Нет, меня там не было, но до нас доводились его слова, что компания предпримет все усилия, чтобы защитить всех, мы считаем себя правыми и так далее. Но если кто-то не хочет бороться, никто на это не нанимался, то, пожалуйста, можно уходить. И еще в какой-то момент он передал, что говорите (на допросах) что хотите, защищайте себя. Но я в этот момент уже сидела, для меня уже все было поздно и особо, наверное, не помогло бы.

Почему все-таки именно вас посадили?

Я просто оказалась тогда (в 2004-м) на переднем крае борьбы, я была единственным фактически человеком, который отвечал за юридическую защиту компании, которая в тот момент находилась в состоянии осады. Геращенко пытался разговаривать со всякими высшими товарищами, мы делали свою работу: обжаловали постановления налоговых органов, защищались в суде, вопросы банкротства возможные решали и так далее.

Ну а после моего ареста, я знаю точно, все деморализовалось в части юридической защиты и вообще желание продолжать резко упало. Возможно, это и было одной из целей моего ареста.

Вас арестовали прямо на допросе. Для вас это было неожиданно или вы понимали, что этим закончится?

Это был шестой или десятый допрос по счету. Сначала я ведь проходила по делу как свидетель. Но предчувствие было: я мужу заранее написала длинный список — названия поликлиник, где дети наблюдаются, телефон логопеда, учителей, репетиторов плюс всякие бытовые, хозяйственные вещи: кому позвонить, что забрать из химчистки и так далее. Это был довольно длинный список. Муж его, кстати, сохранил.

Методы

И вот вам следователь говорит: «Вы арестованы». Вы помните свои чувства?

Ужас и беспомощность. Злость чуть попозже появилась, когда я поняла, что ничего сделать нельзя. Меня отвезли в ИВС (изолятор временного содержания) УВД Замоскворечье, а потом, дней через десять, наверное, — в СИЗО-6. Конечно, первые дни был шок.

И как вы приспособились? Как вообще к тюрьме можно приспособиться?

Мне повезло, я попала в камеру, где было всего двенадцать человек, а не сорок. Несколько человек были, по моим представлениям, более чем вменяемыми, с которыми я могла разговаривать на своем обычном языке. Я когда зашла, там были две женщины, которые отсидели на тот момент год уже в СИЗО. Я подумала: «Год? Это невозможно. Как можно год здесь просидеть?» Ну а в результате я до суда два года отсидела. Меня обучили, как мне продолжить свое существование, ну, вот в чисто бытовом плане. У меня списочек чуть ли не до сих пор остался, что нужно заказывать из (тюремного) магазина, что нужно приносить с воли, какие там вещи, как, чего… А потом меня перевели в спецблок в «Матросску» (СИЗО «Матросская Тишина»). И в «шестерке» (СИЗО-6), и в «Матросске» интересные персонажи попадались, которые мне там в чем-то помогли. Одна была полька, живущая в Германии, история с наркотиками, ей было под 60, она была довольно больным человеком. И вот она меня заставила начать заниматься физкультурой, заставила делать набор упражнений. Я к этому делу совсем не приспособленный человек. И вот с тех пор, пока я была в СИЗО, ни одного дня не пропускала — полтора часа занималась в камере каждый день.

Вам давали свидания с мужем?

Да, с мужем у меня были свидания практически сразу. Была проблема со звонками детям, мне обещали звонки, а потом не дали…

Эти решения принимали следователи?

Да, это абсолютно во власти следователей. И когда мне следователь сначала пообещал дать звонки детям, а потом объявил, что передумал, звонка детям не будет, у меня случилась истерика, я объявила голодовку. Я все понимаю: мы по разные стороны баррикад, но это было за гранью добра и зла. И позвонить детям я смогла, когда закончилось ознакомление с материалами дела, это было уже лето 2005 года, уже больше чем через полгода после ареста. А свидания с мужем были два раза в месяц по часу, через стекло, по телефону. Я знаю, другим и этого не давали.

А когда вы поняли, что будете бороться за себя?

С самого начала, просто иных вариантов не было. Либо надо было повеситься в камере в первую же ночь, либо продолжать жить, отстаивать свою правоту. С одной стороны, я, конечно, понимала ситуацию и сильных надежд не питала. Но как юрист я не могла просто сидеть сложа руки: у меня две тетрадки исписаны: всякие позиции, какие-то там объяснения, то, как надо готовиться к делу, неважно, я это или кто-то другой.

Другая жизнь

Вы рассчитывали, что суд поступит по закону?

Да, конечно. Я уже два года отсидела, и даже по тому, что мне инкриминировали, два года было вполне достаточно. И адвокат мне шепнул, что вот завтра будет решение и меня отпустят. Я при всех этих нашептываниях думала: а фифти-фифти… Готовилась к худшему. Но удар все равно был страшный — семь лет (19 апреля 2006 года Симоновский районный суд г. Москвы приговорил Светлану Бахмину к семи годам лишения свободы с отбыванием наказания в исправительной колонии общего режима. 24 августа 2006 года Мосгорсуд снизил наказание на полгода).

Потом этап, колония в Мордовии… Говорят, в лагере легче сидеть.

Там есть определенный момент облегчения жизни, но… Я даже не могу однозначно сказать, лучше или хуже. Для меня нет. Если так раскладывать по полочкам, лучше — что? Ну да, не такое замкнутое пространство, как в камере СИЗО, есть иллюзия, что ты триста метров можешь пройти, небо над головой без клеточек с полосочками, и пожалуй, самое главное: больше свиданий, в том числе длительных свиданий с родными. Это, пожалуй, все преимущества, которые существовали.

Все остальное, на мой взгляд, гораздо хуже, потому что колония — это реально, когда ты себя начинаешь ощущать уже осужденным преступником. К тебе уже ровно такое отношение. В СИЗО я себя ощущала, скажем так, свободным человеком, но вот просто запертым. Если не сегодня, то завтра к тебе адвокат придет. А колония — это уже все.

Но зато можно было по телефону два раза в месяц звонить…

Там месяц не работал телефон — вот это для меня было ужасно: что я не могу участвовать в жизни детей и даже хотя бы два раза в месяц узнать, что с моими детьми, что происходит с мамой. Ты там полностью во власти этого учреждения — режим, распорядок… Ну и, конечно, нахождение с людьми, с которыми ты в принципе не очень хочешь находиться. В отряде было где-то 90 человек — 72 трупа, то есть убийцы — я была в отряде так называемых тяжелостатейников. В основном — наркотики, убийства, кражи…

А как к вам относилась администрация?

Сначала были определенные трудности, пока я не поняла, что я должна тут просто выстраивать отношения. И я все это время просто пыталась объяснить людям, что я не какой-то террорист, враг, революционер и так далее, я способна воспринимать адекватные просьбы, поручения, приказы. И постепенно как-то выстроились отношения. И я понимала, что я должна вести себя так, чтобы был шанс получить УДО.

И поэтому вы вступили в секцию дисциплины и порядка? А как заключенные к этому отнеслись? В мужских зонах таких не жалуют…

Я не знаю, как в мужских зонах, а в женских — это в каком-то смысле пионерский лагерь. Я в школе была председателем пионерской организации, комсоргом школы и в университете, поэтому для меня в этом смысле не было ничего нового. Там были, конечно, некоторые, которые были в «отрицалове», особенно из тех, кто несколько раз сидел. Но сказать, что это какое-то массовое или что-то… Там все стараются как-то подстроиться и улучшить свою жизнь. Она может кричать, что вы такие-сякие, «красные», но при этом, если ей нужно будет, она побежит стучать оперу на какую-то свою соседку, которая сделала что-то такое неправильное, запретное. Вот эта двуличность меня там поражала. Я очень быстро поняла, что там никому ничего нельзя сказать: не потому даже, что донесут, а все извратят, придумают, преподнесут так, что ты потом будешь как дурак от этого отмываться, объясняться и т.д. Практически один-два человека, которые относительно… с которыми более или менее можно было просто по-русски говорить. Но мне и не требовалась особая какая-то компания, я могу существовать автономно: воспоминаниями, размышлениями, книжками. У меня было что вспоминать, это очень сильно поддерживало.

После работы была возможность остаться наедине с собой?

Нет, вот с этим там очень сложно. Потому что свободного времени как такового минимум, и оно у тебя направлено на выживание, потому что надо стирать, мыться и прочее, а это все сопряжено с довольно серьезными трудностями. Там нет горячей воды, и баня раз в неделю. Когда я пришла, в субботу работали, потом — до обеда в субботу. Но народ там не умеет отдыхать — начинают от безделья драться… Говорят, вся Мордовия живет без горячей воды, и тем не менее я не понимаю, зачем нужно отправлять людей в такие условия: кто-то будет исхитряться воду, как у нас это было, из батарей теплую наливать зимой, чтобы, простите, отдельные части тела мыть. А кто-то опускает руки и не делает этого и превращается в такое совершенно античеловеческое существо, которое рано или поздно — через пять, через десять лет — выйдет и будет рядом с нами ходить… А, простите, унитазы — они как бы существуют, но носят декоративную роль. Канализации нет…

Я все понимаю, что наказание, должны быть ограничения, но нужны и какие-то минимальные условия для поддержания социального статуса женщины. Вы, наверное, лучше меня знаете, что 70–90% женщин теряют социальные связи, мужья бросают, дети в детдоме и т.д. Вот это самое ужасное, и этим, мне кажется, мало кто занимается. Поэтому телефон — он в этом смысле полезен. Расширить все-таки возможности для свиданий, лучше сделать комнаты для свиданий, чтобы детки, когда приезжают, были в нормальных условиях… Я, например, была категорически против, чтобы дети мои в такие условия туда приезжали.

Дети

Детям говорили, что вы в командировке?

Да, дети не знали практически до того момента, когда им пришлось сказать, что «скоро у вас будет сестренка». Даже когда я приехала в отпуск (из колонии), я потом спрашивала у своего сына старшего, которому на момент ареста было семь лет: «Ты вообще что думал о том, что со мной?» — «Ну, я как-то вот не знал, мои друзья говорили, что, может быть, тебя мама бросила или просто развелись…» Сейчас мы с мужем думаем, что, может быть, мы были не правы, потому что на самом деле дети — мы их рождаем, а они оторваны от жизни… А младшему на момент ареста было три года, и когда я приехала в отпуск, он меня не узнал, в 2008-м ему было семь лет, четыре года мы не виделись. Видимо, у него был образ мамы на фотографии, а та мама, что вошла… Он так посмотрел… И папа его спрашивает: «Привет, ты узнаешь, кто это?» Он замешкался и потом уже говорит: «Мама». Но на самом деле не узнал. Это я сейчас об этом могу так спокойно говорить, а тогда… И он сейчас помнит, что тогда не узнал, и ему неловко. Иногда, редко, какими-то окольными вопросами может что-то спросить, смущаясь очень.

А из отпуска страшно было обратно в колонию возвращаться?

Нет, не было страшно, я сама себе удивлялась, как я сама, своими ногами — ну на машине меня привезли

друзья обратно. К тому же у меня в это время подошел срок, когда можно было подавать на УДО (условно-досрочное освобождение), и очень сильно рассчитывала, что этот отпуск и то, что я вернулась, что это сильно мне поможет, характеризует меня с хорошей стороны. Я даже с некоторым воодушевлением вернулась в тюрьму, как ни странно.

Когда вы узнали, что люди собирают подписи в поддержку вашего освобождения?

В октябре (2008 года). 19 сентября меня увезли из 14-й колонии в 21-ю. Где-то в начале октября муж приезжал ко мне на свидание, на мой день рождения, 13 октября. После этого был адвокат. И он мне рассказал. Даже привез какие-то распечатки: так я узнала, что Горбачев в мою защиту высказался. Горбачев — это совершенно неизгладимое, представить себе такого не могла… А потом я узнала и о письме одноклассницы, и о том, что собрано уже было к тому времени тысяч тридцать подписей. И когда я ехала на первый суд, где рассматривалось мое прошение об УДО, я была почти уверена… Нет, я запрещала себе обнадеживаться, но я в тот момент уже узнала, что жду ребенка…

Вы на суде сказали, что ждете ребенка?

Нет, ничего не говорила. Я была уверена, что и так оснований достаточно (для УДО). Да и неудобно как-то было об этом говорить. Поэтому, когда я получила отлуп, я была в сильной растерянности. Я представила себе роды в колонии — и это был ужас. Поскольку вопрос, рожать или не рожать, не стоял: рожать. Так меня воспитали. Потом Верховный суд Мордовии отменил решение (Зубово-Полянского районного суда, который отказал Бахминой в УДО), у меня опять появилась надежда. Потом в сентябре было повторное решение первой инстанции. Я не поехала: у меня уже, наверное, месяцев семь было. Это довольно тяжелая дорога: в автозаке, по кочкам по мордовским, в пересылочную мордовскую тюрьму Парца. И я не поехала. И до вечера ждала, когда мне скажут. Администрация бегала от меня: никто не решался мне сказать, что снова отказали. В итоге поручили одной женщине из числа сотрудников, и она подошла и сказала что-то такое: «Ты не отчаивайся. Мы все, что можно, сделали. Мы ходатайствовали «за»…» Колония дала хорошую характеристику. На суд ездила замначальника, женщина. Она искренне переживала. Сочувствовала. Мне потом мой адвокат говорил, что она подходила и говорила: «Мы старались».

То есть никаких оснований вам отказать не было, тем более что вы были уже практически на сносях.

Их изначально не было, если говорить про УДО. Там же ничего нового не появилось, не добавилось. Почему отказали — до сих пор не понимаю. С одной стороны, все было понятно, фамилия Бахмина изрядно надоела, поскольку последний год постоянно звучала, с другой — кто-то же должен был сказать «да». Наверное, этот кто-то долго решался.

Потом вас привезли в «Матросскую Тишину», но рожали вы уже в гражданской больнице, так?

Да. А когда дочке уже было четыре месяца, меня наконец отпустили по УДО (21 апреля 2009 года Преображенский суд Москвы удовлетворил ходатайство адвокатов Бахминой об условно-досрочном освобождении, и 27 апреля она была освобождена). Хотя опять же в моем деле ничего не изменилось, ничего не прибавилось, не убавилось. Но, наверное, ребенок — это стало смягчающим обстоятельством.

На воле

Тюремный опыт — хоть что-то положительное в нем есть?

Нет, однозначно. Другой вопрос, сейчас, например, в своей профессиональной деятельности юриста я, когда даю советы, исхожу уже не только из знания закона, но и из знания о той параллельной реальности, которую тоже нужно учитывать.

Вы как-то общаетесь с теми, с кем сидели?

С теми, кто уже вышел, — нет, а с теми, кто еще сидит, — да.

За делом Ходорковского вы следите?

Слежу: все, что происходит, так или иначе относится ко мне, к той части моей жизни, которой я не стыжусь, а кое-чем и горжусь. Но не буду лукавить, меня, наверное, даже больше волнуют люди, которые моего уровня, мои коллеги, которые до сих пор продолжают сидеть. Ну вот Алексей Курцин, Переверзин, Малаховский, которые сидят и непонятно, когда их могут выпустить. Я поддерживаю связь с родными Курцина. У него тоже пришло время УДО, поэтому будем стараться, будем помогать, сделаем все, что можно сделать для них. Своих нельзя оставлять.

Уезжать из страны не собираетесь?

Очень сложный вопрос. Конечно, сказать, что я об этом не думала, — не могу. Но для меня это очень сложное было бы решение, потому что я, так сложилось, российский человек, я была абсолютно патриотична до какого-то времени, я уже говорила, что была пионером, комсомольцем и до какого-то момента всегда гордилась страной. Я честно не понимала когда-то, как актриса Соловей, которая в начале 90-х была в расцвете своей карьеры, уехала в Америку, и когда ее спрашивали: «Зачем? Ты же звезда здесь», — она ответила: «Я хочу это сделать ради своих детей, потому что у них нет будущего». Я ее не понимала. Но не так давно поняла.

А работа, которой вы сейчас занимаетесь, она вам нравится?

В принципе, да, нравится. Основные вопросы, которыми мы занимаемся, — это юридическая поддержка бизнеса, хотя даем консультации и физическим лицам. Есть, конечно, свои сложности, потому что я всю жизнь была внутри большой корпорации и была внутренним юристом, там по-другому ставятся задачи и по-другому решаются. А уровень задач, которые надо было решать в ЮКОСе — по интересу, по сложности, — это был максимум того, что делалось в этой сфере в стране. Конечно, сейчас такого у меня нет. Но что ж делать, я юрист, ничего другого не умею. Мне надо зарабатывать: олигархи, какие остались, меня же на работу не позовут, несмотря на весь мой опыт.

Тюрьма снится?

Снится, да. Периодически снится, что ты там, что еще не освободилась, тебя забрали снова… Не могу сказать, что просыпаюсь в холодном поту — это уже стало практически обыденностью. Осталась горечь. И еще какая-то пустота. Жалко этих четырех с лишним лет. Жалко, сколько всего не увидено, не сделано, не пройдено. Просто жалко. Но я всегда себе говорю: это не самое страшное, страшное — это утрата близких, болезни неизлечимые. Меня, слава богу, дождалась семья, растут дети, и я все равно счастливый человек.

Зоя Светова, «The New Times» - 23 октября 2012г.