13 Ноября 2012

Интервью с фигурантом «Болотного дела» Федором Баховым

Химик Федор Бахов вышел под подписку о невыезде после полугода в СИЗО. В интервью БГ он рассказал, как из обычного участника митинга 6 мая стал фигурантом «Болотного дела», о ночном обыске и жизни в изоляторе

Фото Виктор Зуга

— Что было после того, как ты вышел из СИЗО?

— После освобождения я встретился со своей женой Светой. Она ждала меня у тюрьмы, обняла со слезами на глазах, мы постояли так минут пять. Поехали домой, где я впервые за полгода увидел дочь Настю. Когда она меня увидела, то даже не поняла сначала, кто это, а потом подошла и сказала, что очень сильно по мне скучала. Пока я сидел в СИЗО, ей говорили, что папа в командировке, но Настя уже достаточно взрослая, ей четыре с половиной года, она была дома, когда у нас был обыск, и понимала, что ее обманывают и ни в какую командировку я не уехал.

— Почему ты решил идти на митинг 6 мая? Что там происходило, почему возникла давка и драка?

— Я стал ходить на митинги из-за непонятной ситуации с выборами — с думскими и президентскими. На последних выборах я был наблюдателем на одном участке в Хамовниках, и, хотя именно на моем участке серьезных нарушений не было, общая ситуация с подтасовками и махинациями вызвала протест. И кроме того, у нас двенадцать лет одна и та же политика, мы зависим от цен на энергоносители, которые устанавливают совершенно другие страны, а если цены на нефть рухнут, то мы окажемся в крайне плачевном положении. Это мое личное суждение, я могу ошибаться.

Когда я шел на митинг 6 мая, у меня не было и мысли о том, что может что-то случиться. Во время шествия все было спокойно, никакой агрессии — все уже понимали, что на следующий день будет инаугурация Путина и, по сути дела, ничего уже не изменить.

Я шел в смешанной колонне — впереди были какие-то флаги красного цвета, по правую руку — зеленые с белым. Когда мы зашли на мост и уже должны были заворачивать на площадь, колонна встала минут на двадцать. Я был с левого края, недалеко от дополнительного оцепления ОМОНа, которое было выстроено по дугообразному принципу. Из-за этого проход на площадь был сильно сужен, а на саму площадь никого не пропускали. Впереди, на Большом Каменном мосту, было еще одно оцепление — несколько рядов ОМОНа и бронетехника. Сначала мы спокойно стояли на мосту, и мне не было страшно. Потом, когда кто-то крикнул: «Надо сесть!», я начал волноваться. Я сел на асфальт, но сразу же встал, поскольку сидеть было неудобно — ноги болят, народу много. Вокруг меня было очень шумно, кто-то кому-то все время кричал: «Почему не проходим?!» Многие волновались — пробка, давка. В толпе были женщины, некоторые — с колясками, мы пытались как-то двигаться, чтобы они прошли вперед, и вдруг сзади пошло какое-то давление, стало реально страшно, поскольку толпа понеслась, я почувствовал, как меня со всех сторон сдавили, такого ощущения я не испытывал никогда в жизни. Через несколько минут толпа прорвала оцепление, которое стояло по дуге. И тогда я подумал, что на такие мероприятия ходить нельзя, и сразу вспомнил, как мне рассказывали, что в такой давке — например на стадионе — люди просто погибали. Хорошо, что мне удалось тогда выжить.

После того как оцепление прорвали, люди стали проходить на площадь. Я попытался дойти до сцены и не видел, как за моей спиной выстраивают заграждения и что дело уже дошло до драки. На самой площади было довольно спокойно, кто-то выкрикивал лозунги: «Долой президентское самодержавие!» Сейчас я те события смутно помню, может, это связано с тем, что меня на той площади по голове ударили.

Когда я находился в самом центре площади, произошла очередная атака, в результате которой я остался один в окружении омоновцев. Двое сотрудников скрутили мне руки. Тут же кто-то из митингующих попытался меня выхватить, а я упал на землю. Омоновцы не хотели меня отпускать, и я проскреб рукой по асфальту несколько метров. В этот момент меня ударили по голове с криком «Вот тебе, б...дь!» — я не видел кто. Думаю, омоновцы — удар нанесли широким, тупым предметом. После этого меня протащили еще несколько метров по асфальту, я пытался сказать, что сам в автобус пойду. Тогда меня поставили на ноги и заломали руки. Идти было сложно, голова кружилась.

— И тебя посадили в автозак?

— Да. В автобусе было двадцать человек. Час мы ждали, пока нас отвезут в ОВД. Одна из женщин, сидящих в автозаке, дала мне перекись водорода, и я, как мог, обработал изодранную руку, наложил повязку. На голове, я потом нащупал, была серьезная шишка. Телефон был разряжен, но кто-то в автобусе дал мне трубку, я набрал сестре Марии и сказал, что сижу в полицейском автобусе на Болотной площади и не знаю, куда меня повезут. Нас отвезли в ОВД «Вешняки» и долго пытались оформить протоколы. В результате кого-то оформили, кого-то — нет, кому-то дали подписать протоколы задержания, а кому-то, например мне, вообще никаких протоколов не дали. Позже, в мировом суде, мне сказали, что я сам от подписи отказался, а это неправда.

Я думал, что скоро все это забуду как страшный сон. Оказалось, это только начало. Седьмого мая прямо из ОВД меня повезли в мировой суд на Якиманку, где должны были судить по административной статье, но заседание отложили до 17 мая, и меня отпустили. Я помню, что перед судом боялся, что меня могут посадить на 15 суток в спецприемник, все время думал о том, как же я на работе это коллегам буду объяснять. Семнадцатого числа был суд, и мне предложили сразу признать свою вину и заплатить штраф в 500 рублей. Я решил немножко побороться, хотя понимал, что шансов у меня мало.

Меня судили по статье 19.3, неподчинение сотрудникам полиции. Стандартная статья, ее всем дают. У них в ОВД «Вешняки», я помню, даже образцы протоколов были — мой, например, составляли по протоколу Алексея Навального. На суде я утверждал, что ни в чем не виноват, никакого сопротивления сотрудникам полиции не оказывал. Мне выписали штраф в 500 рублей, и я поехал домой.

— За тобой пришли ночью?

— Ранним утром 10 июня — еще темно было. Раздался звонок в дверь. Мы со Светой проснулись, а теща и Настя спали. Я посмотрел в глазок, никого не увидел и решил дверь не открывать. Через некоторое время звонки в дверь стали практически постоянными, с небольшими интервалами. В пять утра в нашу дверь звонили и стучали уже без перерыва. Я попробовал позвонить родителям, но не смог, поскольку с телефоном случилась какая-то странная вещь: ты набираешь номер — и сразу идут гудки, как будто занято. Пробуешь звонить с мобильного — такая же история. Тогда я подошел к двери и спросил: «Что вам нужно?» Мне ответили, что есть документы на обыск в нашей квартире. Я не мог предположить — почему, за что? Когда кто-то ломится в твою дверь, это действительно страшно. Света побледнела, но не плакала. Настя по-прежнему спала. Я крикнул, что сейчас вызову полицию, а в ответ услышал: «Не надо никого вызывать, мы сами полиция. Сейчас будем дверь ломать». Тогда я открыл им сам.

Света сказала, что будет обыск на камеру снимать, чтобы нам, не дай бог, чего-нибудь не подложили. А ей говорят: «Снимайте, вот только камеру мы у вас изымем». И они действительно изъяли все электронные носители. Устроили, конечно, беспорядок, но в доме ничего вверх дном не перевернули, а Насте, проснувшейся от шума, мы сказали, что это к нам гости пришли. Меня попросили отдать вещи, в которых я был на митинге, и я отдал им только ботинки, поскольку вся одежда, которая на мне была, порвалась во время задержания. Рубашка на площади осталась, брюки на тряпки пошли.

— И куда тебя отвезли после обыска?

— В приемную СК, на улицу Туполева. Сказали, что я должен буду подписать протокол об изъятых у меня предметах: «Подпишешь, ознакомишься, и мы тебя отпустим». Я долго сидел в коридоре, а через час с небольшим меня отвели в кабинет №4, где следователь Денис Конов сказал: «Ну что же, Федор Николаевич, на вас есть неопровержимые доказательства». Суть сводилась к тому, что у них есть видео с моим участием в беспорядках, когда в полицию кидают разные предметы, а омоновцам наносят травмы. Потом следователь дополнил: «Поскольку вы работаете и живете в Москве и у вас маленькая дочь, вам достаточно будет просто рассказать, как все было, и мы отпустим вас домой».

Через десять минут меня познакомили с моим адвокатом по назначению, Василием Наполовым. Мне тридцать лет, опыта общения с адвокатами у меня не было, и я не знал, что они должны защищать людей до последнего. Поэтому я не удивился, когда Наполов предложил мне следующие два варианта: либо отказываться от дачи показаний по 51-й статье, либо написать явку с повинной. Он добавил, что судьи и следователи не любят, когда люди не дают показаний, а вот если я все расскажу, то меня тут же отпустят домой. Наполов еще сказал, что я, наверное, кого-то из омоновцев случайно задел, когда толпа пошла на прорыв. И я подумал, что если у Конова есть бесспорное видео, то так оно и было, а я чего-то могу не помнить.

Конов мне сразу предложил посмотреть видеозапись. На видео было следующее: одного из сотрудников ОМОНа хватают несколько человек, бьют, а он кричит: «Помогите!» Меня среди этих людей, естественно, не было. Потом Конов прервал показ и сказал: «Дальше, Федор Николаевич, я вам ничего показать не могу, это тайна следствия, но вы там тоже есть, и вам лучше все чистосердечно рассказать». Все следователи были хорошо одеты, производили впечатление нормальных людей — не мордовороты, не бьют. И я им поверил. Рассказал, что случайно оказался в той части толпы, которая прорвала оцепление. Тогда мне и вменили прорыв оцепления и участие в массовых беспорядках. Я помыслить не мог, что человек, который находился в толпе, будет назван преступником. Это немыслимо, невозможно себе представить. По сути дела, это обвинение на мне до сих пор висит.

— И ты не ожидал, что суд решит оставить тебя под стражей?

— Нет. Меня отвезли на Петровку, в ИВС. Конов сказал, что я побуду там одну ночь, а потом меня отпустят домой. Но на следующий день, 11 июня, меня отвезли в Басманный суд. Я уже не помню, о чем говорил на суде. По-моему, я даже пытался перед кем-то извиниться и обещал больше никогда в жизни не ходить на митинги. Но меня арестовали до 6 июля, и сейчас я думаю, что зря тогда извинялся. Я же ни перед кем не виноват, да и митинг был разрешенный, и полиция там была, на мой взгляд, не совсем уместна. Меня арестовали и опять повезли в изолятор.

Кормежка была нормальная. Камера маленькая, кишкообразная — на три места. Туалет устроен не очень хорошо, загородки нет. Скотские условия. Со мной сидели разные люди — кто за нанесение тяжких телесных повреждений, кто за грабеж. Несколько дней меня продержали в полной изоляции от адвоката. Я был уверен, что мои родители найдут мне другого защитника вместо Наполова, и они действительно через проект «Росузник» вышли на адвоката Анну Зарву, вот только ее четыре дня ко мне вообще не пускали. Я ничего не знал о том, что происходит в городе: 12 июня, после грозы, в камере сломалось радио, и его так и не починили. А 20 июня поздно вечером меня перевезли в СИЗО №5, в «Водник».

Когда я заходил в камеру, то был в полной панике — смотрел фильмы про тюрьму, видел, как на новичка идут такие крепкие парни, руки в боки: «А, свежее мясо пришло!» Ничего такого не было. В карантинной камере был один из участников «Болотного дела», студент Ярослав Белоусов. После того как я его увидел, у меня как-то страх отлег: если с ним все нормально, значит, не бьют. После карантина меня определили в камеру №509, в пятом отделении. Это специальное отделение, изолированное от остальных этажом, на котором расположены медицинские кабинеты. Межкамерной связи нет, постоянный видеоконтроль. Но камера чистая, обжитая. Считается, что у нее хорошая репутация, отсюда — выходят. Я в это не верил.

— А как с сокамерниками общался?

— Мне повезло, люди в камере попались интеллигентные. Одно время со мной сидел Сергей Шилов, фигурант громкого дела о контрабанде мака. Мы с ним даже схлестнулись на химической почве: он говорил, что невозможно из нескольких тонн мака вычленить существенное количество наркотического вещества. Я с ним соглашался, но возражал, что наши ГОСТы предписывают нулевое содержание примесей в маке и сделать с этим ничего нельзя. А он горячился и обещал ГОСТы изменить. Я же химик. Работаю заведующим отдела в компании «Метаклэй», которая занимается разработкой новых полимерных материалов — в частности, для кабельной и пищевой промышленности. Когда меня посадили, в прессе широко распространилась информация, что я почвовед. Это ошибка: я учился на химфаке МГУ, на кафедре высокомолекулярных соединений, и работал по специальности.

В СИЗО меня спасали две вещи — спорт и письма. В «Воднике» две камеры переделали под тренажерные залы, и ты можешь час на платной основе спортом заниматься. А потом — внеплановый душ, в который обычно водят раз в неделю.

Писала Света, писали через сайт «Росузника» люди, которых я даже не знал. Если я день не получал письма, то сразу же начинал нервничать. Кто-то мне даже переводил деньги на лицевой счет, и я мог заказать в киоске СИЗО все, что мне хотелось. Единственное, там не было нормального хлеба, его я просил передавать в передачах. Вообще, я считаю, что в СИЗО я сидел с невиновными людьми — в основном все они шли по 159-й, самой распространенной у бизнесменов и чиновников статье. Мне особенно запомнился глава администрации Кабардино-Балкарии Руслан Жамборов, которого арестовали по делу о хищении прав собственности на бывшее здание Филармонии в Нальчике. Я не знаю, прав он или нет, но он производил впечатление мягкого и интеллигентного человека с феноменальным объемом знаний. Он пытался меня поддержать и всегда сглаживал любую конфликтную ситуацию в камере.

Я был в шоковом состоянии, меня водили на допросы и иногда даже не снимали наручники. У меня постоянно было такое ощущение, что это все не со мной происходит и вот сейчас я проснусь у себя в кровати, дома. А самое ужасное — это сны. Тебе снится, что ты дома, и тут ты просыпаешься и видишь зарешеченное окно и дверь эту кошмарную.

19 июня я отказался от своей явки с повинной, от адвоката Наполова, и ко мне наконец пустили Анну Зарву. Потом меня вызывал на допросы новый следователь, Сергей Костерин. Он предъявил мне обвинение по одной статье, 212-й — «участие в массовых беспорядках». Ни о каком неопровержимом видео уже никто ничего не говорил, но меня тем не менее держали в СИЗО до 6 ноября. Считалось, что я могу скрыться от следствия, хотя у меня и заграничного паспорта нет.

— Расскажи о последнем дне в изоляторе.

— Я до последнего ждал, что меня отвезут в Басманный суд. Все, с кем я сидел, в один голос говорили, что на продление могут отвезти в любой, даже в самый последний момент. Только утром 6 ноября я понял: что-то не так, меня никуда не ведут, а срок моего содержания истекает в 15.40. Я сидел перед телевизором и считал минуты: на Пятом канале в углу экрана показывают часы, и я от них глаз не отрывал. Ровно в 15.00 в камеру зашли и сказали: «Давай, налегке». Это значит, поведут в адвокатскую комнату. Меня заводят в комнату, там сидят Анна и Сергей Костерин. И Костерин говорит: «Следствие приняло решение изменить вам меру пресечения», протянул какую-то бумагу. Я до конца не поверил ему и решил не радоваться, пока не выйду из тюрьмы. Через два часа меня встретила жена. Этот день я провел как сомнамбула — ходил шатаясь, у меня постоянно щипало в глазах и в носу. Да что там, я до сих пор себя так чувствую.

Светлана Рейтер, «Большой город» - 12 ноября 2012 г.

Архив публикаций     Читайте также:

19/10/2013 «Болотное дело»   -   Главное /

АКЦИЯ В ПОДДЕРЖКУ ДОНБАССА:

Сбор гуманитарной помощи осуществляет движение Интербригады (от Лимонова).

Введите сумму пожертвования и номер телефона: