17 Февраля 2010

Начальство колонии попросило больше о них не писать…

Как жене осужденного относиться к запрету на профессию

Муж позвонил и передал просьбу-требование руководства зоны: прекратить про нее писать. Ну я разразилась всяческими гневными панегириками, потом спрашиваю его: «А сам-то как думаешь?» — мало ли, мы в тюрьме всё это проходили, как я начала что-то о ней писать, ему те еще условия создали. Практически несовместимые с жизнью. Муж ответил предсказуемо: «Ты знаешь, они тут на зоне не садисты, они стараются, и я не хочу для них неприятностей: по большому счету по сравнению с тюрьмой здесь санаторий. Но писать надо».

Дальше подумали мы с ним, какие могут быть для него последствия, если — то есть без «если» — я продолжу писать. А они тоже предсказуемые, как восход солнца. Сначала его сильно прижмут, то есть насколько смогут сильно, а для человека, прошедшего в течение года пресс-хаты в тюрьме, колониальное «сильно» — что слону дробина. Чем сильнее будут прижимать, тем больше подробностей. Чем больше подробностей, тем больше оснований для жалоб и дергания благостного областного и московского начальства и уж куда как больше поводов для огневых заметок с рубежей борьбы. В какой-то момент настроение у высокого начальства начинает портиться, что отражается на благополучии начальства местного. К этому моменту местное начальство обычно начинает соображать, что напрасно оно само себе нашло приключение, и пытается договориться с особо активным в смысле публичности осужденным. То есть сначала пугает штрафным изолятором и выговорами. Если не пугает, а серьезно начинает все это хозяйство применять, то родственникам — то есть мне — прямая дорога в местный суд и в прокуратуру. Опять же количество проверок и прочей беготни увеличивается. При этом повторяется мантра: «Вот если жена у тебя, дорогой зэк, перестанет писать, тогда-то, конечно, у тебя все наладится». Тут придется опять объяснять две простые вещи: во-первых, не перестанет, во-вторых, что значит наладится? Наладиться у человека что-то может на свободе. А на зоне еще никому пряники сладкими не казались.

Когда мы по этому кругу ходили в московской тюрьме, там месяца через два сообразили, что шибко грамотного и особо активного в смысле жалоб и заявлений арестанта надо побыстрее сплавить на зону. А из зоны его куда? Ну разве что на поселение. А поселение по-любому лучше. Есть второй вариант: ухудшив условия, не давать хорошие характеристики для УДО. Тогда колониальному начальству придется промучиться с нами полный срок («Это не мне, это НАМ дали 15 суток»). Что, кстати, тоже маловероятно: после внесения в прошлый четверг в Думу поправок о либерализации УПК в отношении предпринимателей, есть ощущение, что лед если и не тронулся, то может тронуться в любой момент. Потому как если будут продолжать такими темпами сажать предпринимателей, то скоро и предпринимателей не останется, а с ними окончательно пропадут рабочие места.

Но как же они не любят, когда кто-то что-то о них где-то пишет. Как же они все замучили прямыми запретами на профессию. Помнится, заказчик моего мужа, его партнер-сенатор, законодатель, мля, пытался запретить мне что бы то ни было писать — типа мало ли что. И каждый хочет, чтобы журналист публиковал исключительно заметки фенолога, а лучше вообще ничего. А потом все хором говорят: вот, довели страну проклятые коррупционеры и иностранные наймиты.

В общем, не случилось у нас с мужем острой дискуссии по вопросу «писать — не писать». При этом мы с ним оба, умудренные горьким опытом, не сильно верим в силу печатного слова. Однако тот же опыт подсказывает: нельзя «договариваться», нельзя давать взятки, нельзя не сопротивляться. Хотя бы потому, что — увы, увы, увы — мы давали взятки, мы пытались договариваться и пытались по-тихому играть в игры по неписаным правилам подлецов. Но у подлецов нет правил. И не надо садиться с ними играть ни в какие игры. Впрочем, есть другой выход — стать еще более виртуозным подлецом и обыграть. Но как-то неохота. Вот, муж в тюрьме в Бога уверовал — то есть не стоит подсвечником по праздникам, а искренне.

Впрочем, у нас на зоне очень неплохие и незлобивые мужики в начальниках, вполне себе честные служаки, повезло нам с зоной-то, там настолько все прилично, что журналисту скучно бывает о них писать. Но, как известно, если что-то где-то запрещают, сразу становится куда как интереснее.

В общем, я эту газету для них сохраню, привезу им в ближайшее время несколько экземпляров. Вы уж простите меня, дорогие читатели и славный редактор, что вот здесь и сейчас пользуюсь своекорыстно печатным словом. О чем сразу и заявляю: вот такая вот у меня корысть — чтобы мужа не трогали и мне не запрещали профессию. И я уверена, что это сработает: как бы мы все ни стенали о том, что журналистские статейки никому не нужны и ни на кого не действуют, это не так все ж, далеко не так. Публичность — это то, чего не любит никакое наше начальство. Именно поэтому она и нужна. Именно поэтому нельзя затыкаться и «договариваться». Публичность поможет мне в моем маленьком, мелком случае, как помогла она, например, коллеге, фоторепортеру Андрею Стенину, на которого Тверской суд г. Москвы наложил было штраф за занятие профдеятельностью, а публичный скандал по этому поводу привел к двум результатам: отмене решения этого суда и созданию прецедента — теперь тот или другой судья сто раз подумает, прежде чем принять неправое решение.

Конечно, все это мелочи по сравнению с общей массой беззакония, творимого в родной стране. Чудище по-прежнему обло, озорно и стозевно. Если один или десять человек плюнут ему в морду, оно и не заметит. А может, если побольше или почаще — так, глядишь, и отползет оно от нас.

Ольга Романова, «Новая газета» - 17 февраля 2010 г.

Архив публикаций